Я пишу эти строки не в надежде на понимание или, упаси Господь, на спасение. Я пишу их, потому что разум мой, некогда отличавшийся своей ясностью, теперь превратился в вязкую, темную трясину, и лишь судорожное выплескивание этих образов на бумагу дает мне иллюзию контроля. Все началось с моей научной работы, диссертации по маргинальным группам в депрессивных регионах России. Сухая, академическая тема, которая завела меня в такие бездны, что сам Иероним Босх счел бы их плодом больного воображения.

Моей целью был городок Кислоярск, точка на карте, затерянная среди болот и вырубленных лесов Н-ской области. Стандартный набор: разваленный колхоз, спивающийся остаток населения, бездорожье и всепроникающая тоска. Но в архивах я наткнулся на странные, обрывочные упоминания о некоем «Городке» или, иначе, «Куполе», построенном еще в хрущевские времена как временное жилье для торфоразработчиков. Временное, как водится, стало вечным. Но отчеты местных участковых из 80-х и 90-х годов говорили об этом месте с суеверным ужасом. Они описывали его не просто общежитие, но как нечто иное. Нечто, что они называли «Бичесфера».

Прибыв в Кислоярск, я ощутил некий ужас на физическом уровне. Он висел в воздухе, смешиваясь с запахом гниющей листвы и печного дыма. Местные жители, узнавая о цели моего визита, замыкались или отмахивались с брезгливым страхом. «Не ходи туда, сынок, – сказала мне морщинистая старуха у единственного магазина, – там же не люди. Это бичи». Она произнесла это слово – «бичи» – не как социальный ярлык, а как название вида, отдельного и чуждого человечеству.

«Бичесфера» возвышалась на окраине Кислоярска, на краю заброшенного торфяного карьера. Это было колоссальное, неправдоподобное сооружение. Огромный, почерневший от времени и непогоды купол, собранный из тысяч сгнивших досок, бревен, листов ржавого железа и шифера. Он напоминал гигантский череп неизвестного существа, наполовину вросший в землю. Ни окон, ни труб. Лишь один низкий, темный проем, похожий на разинутый в безмолвном крике рот. Вокруг не росло ничего, кроме чахлого бурьяна и крапивы. Земля была выжжена, и пропитана чем-то едким.

Мой проводник, местный спившийся лесничий, согласился довести меня до входа за две бутылки дешевой водки. Дальше идти он наотрез отказался. «Я к бичам не ходок, – прохрипел он, втягивая голову в плечи. – Они там… они живут по-своему. У них там... сфера». Он сплюнул на землю и быстро зашагал прочь, не оборачиваясь.

Я остался один перед этим зияющим провалом. Изнутри тянуло таким концентрированным смрадом, что у меня заслезились глаза. Это была не просто вонь нечистот. Это была симфония гниения: кислая вонь старой мочи, тяжелый, удушающий запах фекалий, сладковатый трупный дух разложения и, поверх всего, резкий химический выдох дешевого спирта.

Собрав волю в кулак и зажав нос платком, я шагнул внутрь, включив мощный фонарь.

Луч света вырвал из абсолютной тьмы зрелище, к которому не мог подготовить ни один отчет, ни одно воображение. Внутри Бичесферы не было ничего. Ни перегородок, ни комнат, ни мебели. Просто огромное, пустое пространство под куполом, уходящим в невидимую высоту. А внизу… внизу была голая земля. Вернее, то, что когда-то было землей. Теперь это была сплошная, колышущаяся масса черного, блестящего, как антрацит, кала. Она покрывала все, насколько хватало взгляда, образуя небольшие холмы и впадины, из которых поднимался пар. В воздухе висела плотная завеса из мириадов жирных, черных мух, их гудение сливалось в единый, низкий, вибрирующий звук.

В этой массе жили бичи.

Сначала я принял их за кучи тряпья. Но потом мой луч выхватил одно тело, другое, третье. Они не лежали на этой черной субстанции. Они будто были ее частью. Бичи, десятки, а может, и сотни бичей, были погружены в этот черный кал по пояс, по грудь. Некоторые утопали в нем полностью, оставляя на поверхности лишь макушку с клочьями сальных волос. Их кожа имела тот же землистый, нездоровый оттенок, что и окружающая их жижа. Они не двигались. Они просто были.

Я посветил вглубь. Вдалеке, в центре этого ада, я увидел некое подобие активности. Несколько бичей медленно, ритуально двигались. Один из них, присев на корточки, извергал из себя новую порцию жидкого, черного вещества. Это не было актом нужды. Это было священнодействие. Он создавал «кал-тент», как я позже услышал из обрывков их бормотания. Он вносил свою лепту в вечность Бичесферы. Другие бичи, находившиеся рядом, издавали одобрительное, утробное урчание. Они не обсуждали, хорошо это или плохо. Это просто было.

Страх сменился ледяным, исследовательским любопытством. Я шагнул ближе, стараясь держаться узкой полоски относительно сухой земли у входа. Я попытался заговорить с одним из них, тем, что был ближе всего. Его лицо, заросшее щетиной, было лишено всякого выражения. Глаза, мутные и бесцветные, смотрели сквозь меня.

«Здравствуйте, – мой голос прозвучал неестественно громко в этой гулкой тишине. – Я журналист. Я хотел бы узнать, как вы здесь живете?»

Бич медленно, как во сне, повернул голову. Его губы, покрытые засохшей рвотой, шевельнулись.

«А че? – прохрипел он, и от этого звука у меня по спине пробежал холодок. Это был не голос человека. Это был скрип гнилого дерева, бульканье трясины. – Нормально живем. В своей сфере. Понимаешь?»

В его голосе не было злобы. Лишь безмерная, вселенская усталость и снисходительность к моему невежеству. Он считал меня, чистого, здравомыслящего человека, идиотом, который не понимает фундаментальных законов бытия. Для него этот купол, покрытый изнутри слоями черного кала, был не тюрьмой, а колыбелью. Не адом, а единственно возможным раем.

Я посветил фонарем на стену купола. Она вся была покрыта застарелыми, окаменевшими потоками того же черного вещества. Слои наслаивались друг на друга, создавая причудливый, отвратительный рельеф, похожий на карты неизвестных континентов. Я понял, что масса на полу и наросты на стенах – это одно и то же. Это их история, их культура, их плоть. Бичесфера не была построена из дерева и железа. Она была построена из бичей и их кал-тента. Она была живой.

Меня охватила паника. Я направил луч в самый дальний угол, пытаясь разглядеть границы этого места. И увидел нечто, что заставило мой рассудок пошатнуться. Там, в самой гуще, где черный кал был особенно глубок, не было отдельных фигур. Там была единая, медленно пульсирующая масса. Она слегка колыхалась в такт гудению мух. И в какой-то момент из этой массы медленно, как из теста, начало формироваться лицо. Огромное, размытое, состоящее из той же черной субстанции. Оно не имело глаз, но я чувствовал его взгляд. Взгляд древний, как сама грязь, как первое гниение на этой планете. Это был коллективный разум бичей, сама сущность Бичесферы. Она смотрела на меня с безразличием бога, наблюдающего за суетой муравья.

Раздался влажный, чмокающий звук. Один из бичей, тот, что говорил со мной, начал медленно погружаться в черную жижу. Он не сопротивлялся. На его лице было выражение блаженства, возвращения домой. Он сливался со своей средой, становился частью вечного, неразрывного целого. Черный кал смыкался над его головой, и на поверхности остался лишь пузырек воздуха. Так бичи жили вечно. Они не умирали. Они просто растворялись, становясь удобрением, питательной средой для этого вечного цикла.

Я закричал. Мой крик потонул в густом, вязком воздухе, в гудении мух и утробном урчании. Я бросился вон из этого проклятого места, спотыкаясь и падая, не разбирая дороги. Я бежал, пока легкие не начало жечь огнем, а ноги не подкосились.

Я уехал из Кислоярска в тот же день. Я пытался забыть. Я сжег все свои записи, пытаясь убедить себя, что это был лишь бред, галлюцинация, вызванная шоком и ядовитыми испарениями. Но я не могу.

Мне кажется, что теперь я стал понимать. Бичесфера – это не социальное явление. Это нечто иное. Это энтропия, принявшая разумную форму. Это безымянный, черный бог небытия, который нашел своих верных жрецов. Бичи – не люди, опустившиеся на дно. Напротив, они – авангард. Они те, кто первыми постиг великую истину: вся борьба, все стремления, вся цивилизация – лишь суета. Есть лишь один путь, одно конечное состояние. Покой. Слияние с первозданной грязью. Вечная жизнь в теплом, уютном, черном кале.

Иногда по ночам я просыпаюсь в холодном поту. Мне кажется, что моя комната пахнет тем самым смрадом из Бичесферы. Мне кажется, что под моей кроватью пол не твердый, а вязкий и черный. Я подхожу к зеркалу и вглядываюсь в свое отражение, и мне чудится, что моя кожа приобретает землистый оттенок, а в глазах появляется та самая мутная пустота.

Страшнее всего не то, что я видел. Страшнее всего то, что крошечная, отвратительная часть моего сознания, изуродованного знанием, начинает их понимать. Иногда, когда мир кажется особенно бессмысленным и жестоким, я ловлю себя на мысли, что там, в Бичесфере, есть своя логика. Своя гармония. Свой покой.

Я купил билет обратно в Кислоярск. Я не знаю, зачем. Или знаю, но боюсь себе признаться. В моей сумке лежит не диктофон, и не блокнот. Там лишь несколько бутылок самой дешевой водки. Я просто хочу еще раз заглянуть внутрь. Просто посмотреть. Ведь, в конце концов… а что? Там сфера. Может, я просто еще не понимаю ее до конца.

>>1139
Бичелавкрафт. Копипаста с Тени над Иннсмутом.

>>1141
А че делать, какие предложения? Напиши лудше!

Я нашел ее у сортировочной станции, там, где уже заканчивается промзона, и постепенно начинается пригород. Это был серый, безвременный день, когда небо висит так низко, что кажется, будто из него можно зачерпнуть воды, как из грязной лужи. Я бродил там без цели, впитывая экзистенциальную тоску окраин — профессиональная деформация писателя. Она копалась в мусорном контейнере у забора, огораживающего какие-то склады.

Она не была похожа на тех опустившихся, отекших существ, что обычно гнездятся у мусорок. В ней была какая-то хищная, дикая грация. Худая, жилистая, в грязной, не по размеру куртке, и в стоптанных кроссовках. Из-под капюшона выбивались спутанные пряди волос неопределенного цвета — то ли русые, то ли просто выцветшие от солнца и грязи. Но когда она на секунду подняла голову, я увидел лицо. Правильные, почти аристократические черты, высокие скулы и огромные, серьезные глаза цвета болотной воды. Ей не могло быть больше двадцати.

--- Для обрезания ---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
--- Для обрезания ---

Она работала быстро, с деловитой сосредоточенностью. Нашла несколько алюминиевых банок, сунула в рваный пакет. Потом извлекла что-то, завернутое в газету, понюхала, и брезгливо швырнула обратно.

— Кал… тент, — бормотала она себе под нос.

Я замер. Это словечко, ублюдочная калька с «content», пропитанная желчью и самоиронией обитателей другого, цифрового дна. Услышать его здесь, из уст этой дикой девчонки, было все равно что встретить снежного человека, цитирующего Канта.

Я подошел ближе. Она тут же напряглась, как зверь, почуявший опасность. Сжала в руке кусок ржавой арматурины, который до этого лежал рядом.

— Че надо, дядя? — голос у нее был низкий, с хрипотцой.

— Ничего. Я просто иду. Ты голодная?

Она недоверчиво сощурилась. Взгляд был колючим, оценивающим. В ее глазах я как будто увидел выжженную землю той души, где уже не растет доверие.

— Есть шаверма. Себе брал, но могу поделиться.

Я протянул пакет. Она несколько секунд смотрела то на меня, то на пакет. Потом медленно, не опуская своей арматурины, шагнула вперед, выхватила пакет и отскочила назад. Развернула шаверму и впилась в нее зубами с такой жадностью, что у меня свело скулы. Она ела, не сводя с меня глаз, готовая в любой момент либо бежать, либо драться.

Так началось наше знакомство. Я приходил туда еще несколько дней. Приносил еду. Иногда мы разговаривали. Вернее, говорил в основном я, а она отвечала односложно, просеивая мои слова через какое-то свое сито. Она рассказала, что живет в бараке с другими бичами. Ее рассказы были обрывочны, как найденные на свалке фотографии. Про жизнь в самодельной хибаре, про некого «петровича», который «следит за курсом цветмета», про то, как они обжигают провода, чтобы добыть медь, и как хорошо было раньше, когда на свалку фурами привозили просрочку из супермаркетов — «настоящий рог изобилия».

Однажды я застал ее избитой. Лицо — сине-багровый отек, разбитая губа. Сказала, что повздорила с сожителями по бараку.

— Бичесфера… — сплюнула она кровью. — Навалили кала, а потом разбирайся.

В тот вечер я уговорил ее поехать ко мне. Она согласилась с огромным трудом, с недоверием, будто я предлагал ей добровольно залезть в пасть к крокодилу. В моей квартире она вела себя, как зверек в незнакомой клетке. Осмотрела все углы, потрогала обои. Когда я включил горячую воду в ванной, она отшатнулась от шума.

— Иди, помойся, — сказал я как можно мягче. — Вот полотенце, и одежда чистая.

Она пробыла в ванной больше часа. Я уже начал беспокоиться. Когда она вышла, я ее не узнал. С отмытого лица на меня смотрела невероятно красивая девушка. Мокрая, короткая стрижка делала ее похожей на эльфа из жестокой городской сказки. На ней была моя старая футболка, которая висела на ней как платье. На худых ногах и руках виднелись бледные полоски старых шрамов.

Она не легла на диван, который я ей постелил. Устроилась на коврике в коридоре, свернувшись калачиком, подложив под голову свои кроссовки. Как она потом объяснила, для них, бичей, спать у двери — это инстинкт, контроль над единственным выходом.

Она осталась. Первые недели были похожи на приручение дикого сокола. Она ела, будто боясь, что еду отнимут, прятала куски хлеба под подушку. Говорила мало, но ее редкие замечания были убийственно точны. Однажды, просмотрев выпуск новостей по телевизору, она заключила: «Бичара старый наш барак вконец обосрал».

Постепенно она оттаяла. Начала улыбаться. Иногда даже смеяться — тихим, грудным смехом, который, казалось, удивлял ее саму. Я открывал для себя ее мир, а она — открывала мой. Я читал ей свои рассказы, она слушала, нахмурив брови, а потом выдавала вердикт: «Ну, норм калтент. Читать можно». Для меня это была высшая награда.

Однажды вечером мы сидели на кухне. За окном лил дождь. Она рассказывала очередную историю с помойки, про то, как один бич умер, не дойдя до барака с продуктами, и как его «баба потом под самосвал попала». Она говорила об этом спокойно, как о чем-то обыденном. Я смотрел на нее, на ее тонкий профиль, на дрожащие в свете лампы ресницы, и чувствовал, как меня накрывает волной нежности и острого, почти болезненного желания.

Я подошел и просто коснулся ее щеки. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я наклонился и поцеловал ее. Поцелуй быстро перерос в нечто большее. Мы оказались на полу, на том самом коврике, где она спала в первую ночь.

Ее тело было гимном выживанию. Угловатое, покрытое мурашками и шрамами, но в то же время удивительно податливое и горячее. В ней не было ни капли кокетства или заученных движений. Все было по-настоящему. Она двигалась инстинктивно, с той же дикой грацией, с какой копалась в мусорном баке. Она стонала тихо, почти беззвучно, закусив губу, будто боясь, что ее услышат. Я целовал ее шрамы, ее острые ключицы, ее аккуратную грудь.

Когда я вошел в нее, она выгнулась и вцепилась мне в спину, оставляя длинные царапины. Это не было похоже на секс, это было похоже на столкновение двух миров, на взрыв, на попытку слиться воедино, чтобы переписать прошлое и создать будущее. Она кончила с коротким, сдавленным вскриком, и в ее глазах, впервые за все время, я не увидел страха. Только удивление и какую-то тихую, опустошенную нежность.

Наши ночи были яростными и нежными одновременно. Она познавала свое тело, свою чувственность, и я был ее проводником. Она училась доверию, а я — безграничному терпению и принятию. Иногда, в разгар страсти, она могла прошептать что-то вроде: «Ну ты бичара…». И это было не пошло, а до абсурда интимно, словно она делилась со мной самым сокровенным, своим кодом, своим языком. Я целовал ее и чувствовал, как ее ужасное прошлое растворяется в нашем прекрасном настоящем.

Она менялась. Начала читать книги, которые я ей подсовывал. Сначала фыркала, потом втянулась. Мы гуляли по городу, и я рассказывал ей истории домов и улиц. Она смотрела на обычных, «домашних» людей без прежней враждебности, скорее с любопытством антрополога.

— Все одинаковые, — говорила она. — Живут в своих ячейках, боятся высунуться. Вся жизнь — чтобы накопить на барак побольше. По сути — та же бичесфера, только с вайфаем.

Но что-то оставалось неизменным. Однажды, увидев на улице красивую женщину, развязно болтающую по телефону, она заключила: «Красивая, но не наша. Если умные налево, красивые направо… то наш бич в центре останется». Она так и не научилась выбрасывать еду, даже если та испортилась. Иногда по ночам я находил ее на кухне, доедающей вчерашний ужин прямо из кастрюли.

Мы полюбили друг друга. Это была странная, неровная любовь, выросшая на свалке моих писательских амбиций и ее разбитой жизни. Но это была самая настоящая, самая реальная вещь в моей жизни. Я больше не хотел ее «спасать» или «переделывать». Я любил ее всю — с ее шрамами, с ее ночными кошмарами, с ее «бараками» и «калтентом». Я понял, что нельзя просто так вынуть человека из его прошлого. Можно лишь построить рядом с этим прошлым новый, теплый дом.

Однажды мы лежали в постели после секса и смотрели в потолок. Я был абсолютно счастлив.

— Знаешь, — сказала она задумчиво, — вот ты меня, считай, отмыл, домой привел. Прямо как в той пасте про бича, который в Германию уехал.

— И что?

Она повернулась ко мне, и в ее глазах плясали смешинки.

— А то, что это все хуйня. Тот бич, из пасты — он, может, и уедет. А бич из бичесферы — нет. Он тебя же и зарыгает. Ему в говне лучше.

— А ты? Ты бич из какой сферы?

Она прижалась ко мне всем телом, горячим и настоящим:

— Я теперь из твоей сферы. Но если что, барак мы всегда построить успеем. И даже баню. Я знаю, как. Главное, чтобы бояра была не совсем паленая.

Я рассмеялся и поцеловал ее. За окном начинался новый день. И я знал, что он уже не будет похож на предыдущий. С ней ни один день не был похож на другой.

>>1137
кому всралась литература в 2к25, если уже давно есть тикитоки, во бичи постоянно обсуждают тупую старую хуиту.

>>1197
Ну так а че ты не в тиктоке тогда?

>>1198
Я тоже бич

>>1197
Не понимаю форсинг тик-тока. Ну есть и есть он. Не вижу смысла гореть с того, что там какие-то пиздюки сидят (на самом деле по-моему им точно так же, если не больше, всякие деды старые с бабками пользуются, которые недавно чмофоном с мобильным интернетом обзавелись). В моей сычешизне его существование даже не ощущается.

>>1202
Тоже не понимаю. Ну тикток и тикток. Похуй вообще.

Его даже с бордами сравнивать глупо (как это иногда делают), потому что это абсолютно разные форматы, только локация одна - интернет. Но сейчас все в интернете, так что это ни о чем не говорит. Ну смотрят пиздюки видосы - пусть смотрят. Бичи читают борды. Иногда правда на бордах бывают WEBM-треды (читай - репосты из тиктока-треды), но я на таких бордах не сижу.

Да что уж там, я бы, может, и сам сидел в том тиктоке, пырил бы на школьниц. Но лень с регой париться, симки делать. Нахуй надо.

Tiktok в РФ бесполезен, без ограничений (РФ калтент онли) вроде можно смотреть только если изъебываться с подозрительными модифицированными APK и т.д.

Я всегда возвращался в эти края, когда город начинал душить меня своими огнями и фальшивыми улыбками. Мой город прятал свои секреты на окраинах — там, где бетонные коробки уступали место хаосу бесконечных свалок. Воздух здесь был густым, пропитанным особым, сладковато-землистым ароматом, который вырывался из-под грунта, где годами продолжали тлеть десятиметровые слои мусорной гнили. Я брел по тропинкам, усыпанным осколками стекла и ржавыми обломками, мимо убогих бараков, сколоченных из подножных материалов.

Это было то утро, когда морось висела в воздухе, как паутина, а земля под ногами чавкала, впитывая следы. Я услышал их раньше, чем увидел: грубый гогот, перемежаемый матом, шлепки мокрой плоти и приглушенные стоны, которые могли быть и болью, и чем-то еще. Тропинка вывела меня на поляну, укрытую от посторонних глаз. В центре, словно артефакт из забытого кошмара, стояли колодки — грубо сколоченный станок из потемневших досок. Они держали ее, как трофей, выставленный на всеобщее обозрение.

--- Для обрезания ---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
--- Для обрезания ---

Она не вписывалась в этот мир. Даже под слоем грязи и пота ее кожа светилась той ухоженностью, которую дают только элитные спа-салоны и личные фитнес-тренеры. Шестнадцать, самое большее — восемнадцать: это угадывалось по ее нежным, еще детским чертам лица, по тому, как ее пухлые губы дрожали, еще не привыкшие к жестокости. Несмотря на свой юный возраст, ее тело уже было женственным: большая грудь, выпирающая из разорванной блузки, с торчащими сквозь ткань сосками, узкая талия переходила в широкие бедра, обтянутые остатками платья — дорогой тканью, теперь изорванной и пропитанной грязью. Украшения поблескивали на шее и на ее запястьях — золотые цепочки, серьги с камнями, которые, наверное, стоили больше, чем вся эта свалка.

Она выглядела так, будто сбежала из другого мира: дочка кого-то из тех, кто правит этим городом небоскребов, с фигурой, выточенной в элитных фитнес-клубах, с кожей, сияющей от кремов, и волосами, которые еще недавно пахли шампунями из дорогих бутиков. Но теперь она была здесь, запертая в колодках: шея и запястья в деревянных отверстиях, спина выгнута, а задница выставлена, как приглашение. Ноги ее дрожали, колени подгибались, но колодки не давали ей упасть или сдвинуться. Ее глаза — большие, темные, полные слез — метались по лицам вокруг, ища милосердия, которого здесь не было.

Я устроился в тени, за кучей какого-то металлолома. Сердце стучало чаще, чем следовало бы — не от страха, а от того прилива, который приходит, когда предвкушаешь что-то невообразимое. Первым к девушке подошел старик: невысокий, с седой бородкой и руками, изуродованными морозом — обрубками пальцев, которые он когда-то потерял в этой же гнили. Он хмыкнул, оглядывая ее, как удачную находку на свалке. «Смотри, какая цаца» — проговорил он, и его голос эхом разнесся по поляне. Обрубки пальцев скользнули по ее бедру, сжимая кожу, оставляя белые следы, которые быстро краснели. Она дернулась, но колодки скрипнули, удерживая на месте. «Тише, принцесса», — зашептал он, наклоняясь ближе, — «Ты теперь не в папином особняке. Здесь ты — наша.»

Он шлепнул ее по заднице — звонкий, мокрый звук, от которого ее тело вздрогнуло, а грудь качнулась под тканью платья. Она закусила губу, но стон все равно вырвался — тихий и сдавленный. Старик засмеялся, и тогда подтянулись другие: молодой парень с татуировками на руках, еще один, с лицом, изъеденным оспой, и женщина с седыми волосами и глазами, полными усталой злобы. «Богатая сука» — сплюнула женщина, и ее плевок приземлился на щеку девушки, стекая медленно, как слеза. Девушка качнулась пытаясь стряхнуть плевок, но только размазала его. Парень с татуировками подошел сзади, его руки — грубые, в мозолях — схватили ее за ягодицы, щипая и выкручивая кожу, пока она не всхлипнула. «Ой, больно, да?», — усмехнулся он, — «Это только начало, шалава.»

Они окружили ее, как стая, и воздух наполнился их выкриками и хохотом. Кто-то пнул ее по икре — и оставил грязный след от ботинка на коже. Она ойкнула, тело изогнулось, но колодки держали крепко. Старик достал маркер — и наклонился к ее спине. «Давай-ка пометим тебя, как нашу собственность,» — сказал он, и маркер заскользил по коже, оставляя кривые буквы: что-то непристойное, грязное, слова, которые жгли, даже не будучи произнесенными. Она почувствовала холод чернил, зуд от касаний, и ее дыхание участилось. Грудь вздымалась, соски терлись о ткань, набухая еще сильнее.

Затем пришел черед других. Один — коренастый тип с опухшим лицом — встал перед ней, расстегивая ширинку. «Открывай рот, сука», — приказал он, и его член, воняющий потом и грязью, ткнулся ей в губы. Она сжала челюсти, но он схватил ее за волосы, дернул, и рот открылся от боли. Он толкнул член внутрь — грубо, заполняя ее, шлепая по щекам. «Соси, как следует», — рычал он, — «ты же для этого губы накачала.» Она давилась — слюна стекала по подбородку, смешиваясь с слезами, но он не останавливался, загоняя член все глубже, пока ее горло не сжалось в спазме. Сзади подошел другой, его руки раздвинули ее бедра, пальцы вонзились в плоть, щипая, шлепая, оставляя красные отметины. «Мокрая уже?», — хохотнул он, — «богатая пизда любит нашу грязь.»

Я сидел неподвижно, чувствуя, как воздух тяжелеет от их пота, от звуков — мокрых, ритмичных, — которые эхом отдавались в моих ушах. Ее страдания были видны в каждом дрожании, слышались в каждом стоне, но в этом было что-то гипнотическое, первобытное — что-то, что заставляло смотреть дальше. Бичи продолжали, их руки блуждали по ее телу, выкручивая соски, они пинками раздвигали ноги шире, плевками метили ее лицо. Она корчилась, но постепенно сопротивление таяло, и заменялось чем-то иным.

Время тянулось, как дым от костра, и я знал, что это только начало. Поляна заполнялась новыми тенями, приходящими из леса. Я наблюдал, впитывая каждую деталь, чувствуя, как мое собственное тело реагирует на этот спектакль грязи и желания.

Хоть бы оценили ориджинал, для вас же стараюсь...

>>1290
Сорян, мне интереснее читать не кумерские рассказы, а просто про бичей. [spoiler]Меня можно заставить читать свою хуйню, если заменить обычную человеческую женщину на фуррю.[/spoiler]

Кстати прикол, я все это время думал, что вот это "для обрезания" - это часть самого рассказа. Ну, знаешь, как у Кинга было... я не помню в каких произведениях у него это встречалось, но точно была хуйня с тем, что персонаж в мыслях постоянно какую-нибудь такую фразу крутит, из-за чего она в тексте постоянно всплывает. Вот точно так же снихуя.

Еще думал, какое такое обрезание могут сделать девушке?

>>1296
Как ни странно, обрезание клитора действительно существует.

>>1291
Ладно, закончу с этим, и в следующий раз просто про бичей будет...

Наступил полдень. Я все так же сидел в своем укрытии, и чувствовал, воздух вокруг густел от запаха пота, мускуса и разлагающегося мусора. Бичи множились, словно вылезая из-под земли. Их смех эхом отдавался от бараков, смешиваясь с чавканьем грязи под ногами и приглушенными всхлипами девушки в колодках.

Один из бичей, коренастый тип с опухшим носом и татуировкой на предплечье, стоял перед ней, широко расставив ноги. Его штаны сползли, обнажив член, покрытый коркой грязи и пота. Он схватил ее за подбородок, заставив губы разомкнуться, и вгонял своей член внутрь, грубо, с хлюпающим звуком, от которого ее щеки втянулись, а слюна потекла по подбородку, капая в грязь. «Глотай глубже, мажорка», — прорычал он, ритмично шлепая бедрами по лицу, пока ее накачанные губы не растянулись, обхватывая член целиком. Она кашляла, давясь, но он только дернул ее за волосы, и ее тело отозвалось дрожью. Грудь качнулась, затвердевшие соски терлись о рваную ткань, оставляя следы пота. Сзади пристроился другой — худощавый, с фонариком на лбу. Его руки скользнули по ее бедрам, щипая кожу так сильно, что она взвизгнула — это вибрацией отдалось по члену первого, заставив его застонать от удовольствия.

--- Для обрезания ---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
--- Для обрезания ---

Худощавый разорвал ее трусики одним рывком. Ткань хрустнула, как сухая ветка, и его пальцы вонзились в нее, грубо исследуя, растягивая, пока ее тело сжималось в спазме. «Мокрая сука», — хохотнул он, и его член, воняющий потом и застарелой спермой, ткнулся в нее, входя резко, одним толчком, который эхом отозвался шлепком плоти о плоть. Она выгнулась, колодки скрипнули, но это только придвинуло ее ближе, и он начал долбить, каждым движением вбивая ее в грязь, шлепая ладонью по ягодицам, оставляя красные отпечатки, которые жгли, как свежие ожоги. Ее стоны смешались с хлюпаньем — мокрым, ритмичным, — и воздух наполнился запахом возбуждения, смешанным с потом, заставляя других бичей подтягиваться ближе.

Женщина-бичиха, с седыми волосами и глазами, полными усталой ярости, что копится годами в мусорных бараках, подошла с маркером в руке. «Давай-ка украсим эту блядину», — прошипела она, и ее пальцы сдавили грудь девушки, выкручивая сосок, пока тот не покраснел, как спелая ягода под дождем. Маркер заскользил по коже. Кривые буквы на животе: «помойная блядь» — слова, которые заставляли бы ее щеки гореть, а тело корчиться от стыда. Бичиха сплюнула ей на грудь. «Пей, сука», — сказала она, и ее пальцы вонзились в волосы, прижимая лицо к своей промежности, где запах мочи был едким, практически удушающим. Девушка чувствовала вкус — соленый, горький, тошнотворный — пока бичиха терлась об ее губы, шлепая по щекам.

Толпа росла, и бичи множились, как отбросы на полигоне. Один пнул ее по бедру, оставив след от ботинка. Ее тело дернулось, но это только раздвинуло ноги шире, приглашая следующего. Другой встал сзади, его член вошел прямо в задницу — без смазки, грубо, растягивая, пока она не закричала, но крик утонул в другом члене, заполнявшем рот. Они работали в синхронно: толчки спереди и сзади, шлепки по ягодицам, пинки по икрам, оставлявшие синяки, что расцветали, как чернила в воде. Сперма первого выплеснулась в ее рот — горячая, густая, стекая по горлу, заставляя кашлять, но он только прижал ее голову, и она проглотила, чувствуя вкус — соленый, с привкусом грязи. Сзади кончил второй, заполняя ее до предела, и жидкость потекла по бедрам, смешиваясь с грязью под ногами.

Потом пришел черед других. Старик с опухшим лицом встал над ее головой, и теплая струя хлынула прямо на голову — желтая, едкая, пропитывая волосы, стекая по лицу, в глаза, и в уши, впитываясь в рваное платье. Запах ударил в ноздри — аммиачный, резкий, смешанный с ее же слезами, — и она закашлялась. Струя продолжала литься, заполняя рот, заставляя глотать или задыхаться. «Пей, помойная шлюха», — хохотали одни, а другие присоединялись: плевки летели на лицо, густые, липкие, размазываясь по коже, по ее губам, пока она не стала маской из слюны и грязи. Кто-то шлепнул ее по груди, заставив сиськи подпрыгнуть, и маркер снова заработал: новые слова на бедрах, на спине, на лбу — «спермоприемник», «тупая дырка», — чернила жгли, как кислота, подчеркивая каждый синяк, каждую отметину.

Я наблюдал, как часы растягивались в вечность, а ее тело реагировало все острее: дрожь от каждого толчка, стон от каждого удара, жар, что разливался, несмотря на грязь. Сотни бичей проходили через нее — и каждый добавлял что-то свое: член в рот, сперму на лицо, струю мочи на голову, плевок на грудь, пинок под ребра. Ее кожа блестела от смеси спермы, грязи, мочи и пота, надписи размазывались, синяки темнели, но в ее глазах что-то менялось — страх таял, заменялся покорностью, голодом, что заставлял бедра подаваться навстречу. Она страдала, корчась в колодках, но постепенно опускалась, становясь частью этой грязи, игрушкой, которую трахают, унижают, заливают, и в этом было что-то первобытно-мерзкое, возбуждающее до дрожи в костях.

Час шел за часом, но я не уходил, впитывая каждую деталь: хлюпанье членов в ее дырах, запах мочи, смешанной со спермой, стоны, что становились все громче, все голоднее. Толпа не редела, унижения нарастали, она тонула в этом, а ее тело — горячее, израненное — отзывалось на каждое касание, каждую струю, каждую надпись. Я чувствовал, как мое собственное желание нарастает, но пока только смотрел, понимая, что скоро придет и мой черед.

Часы сливались в один бесконечный водоворот похоти и грязи. Поляна превратилась в арену, где тени бичей мелькали при свете костров, их тела — изуродованные жизнью, пропитанные потом и дешевым алкоголем — сливались в ритмичном хаосе с ее фигурой, все еще запертой в колодках. Я потерял счет времени, сидя в своем укрытии, где воздух был густым от запаха свалки, смешанного с острым мускусом грязного секса и мочи. Ее тело, когда-то сияющее ухоженностью настоящей принцессы, теперь было холстом хаоса: кожа, покрытая бесконечными слоями спермы и грязи, что засыхала коркой, трескалась при каждом ее движении; синяки расцветали на бедрах и на груди; надписи — «помойная блядь», «дырка для ебли», «ссы в меня» — размазывались под потоками жидкостей. Ее роскошная грудь колыхалась от каждого толчка, соски терлись о рваную ткань, а накачанные губы, предназначенные для аккуратных поцелуев в элитных клубах, теперь растягивались вокруг грязных членов, обсасывая и глотая, как будто это было единственным ее воздухом.

--- Для обрезания ---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
--- Для обрезания ---

Действо достигло предела, когда толпа, разросшаяся до сотен бичей, окружила ее, как стая, почуявшая добычу. Один, с опухшим лицом и щетиной, встал над ней, расстегнул штаны и пустил струю — теплую, желтую, пенящуюся, — прямо на ее лицо, на волосы, по шее, где бижутерия все еще поблескивала, теперь пропитанная едким аммиаком. Запах ударил, как волна из канавы, стекая ей в рот, заставляя глотать. на этот раз она… не сопротивлялась. Ее губы покорно разомкнулись, язык высунулся, ловя капли, и в ее глазах мелькнуло что-то новое — не страх, а голодный блеск, будто удовольствие от своего падения. «Еще», — прошептала она хрипло. Голос, сломанный от десятков членов, что терлись о ее горло, — «ссы на меня, как на последнюю блядь!» Бичи одобрительно загоготали, и один за другим стали присоединяться: струи хлестали ее по лицу, груди, бедрам, смешиваясь со спермой предыдущих, образуя лужицы в грязи под ней, где утопали колени, хлюпая при каждом движении.

Она продолжала корчиться, но теперь это была не агония, а танец — ее тело выгибалось навстречу шлепкам, тычкам и пинкам. Молодая бичиха, с отекшим лицом и обвисшей грудью, подползла ближе — ее руки сжали обе груди, пока те не налились кровью, и она плюнула — густо, липко — прямо в лицо, заставляя девушку застонать, а ее бедра податься назад, где следующий член уже вонзался в ее задницу, растягивая, хлюпая в смеси спермы и мочи предыдущих бичей. «Ты теперь не сучка мажорная», — прошипела бичиха, со злобой шлепая ее по щеке, оставляя красный след, — «ты — наша дырка, наша вещь для ебли.» И девушка кивнула, ее глаза закатились от удовольствия, когда маркер снова заработал: новые слова появлялись на внутренней стороне бедер, где кожа была самой нежной. Но она только шире раздвинула ноги, приглашая, чтобы следующий пнул ее по ноге, оставив синяк, и вонзился в в нее членом, долбя жестко, шлепая яйцами по мокрой плоти, пока сперма не хлынет внутрь, переполняя, стекая по ногам в помойную грязь.

Сотни прошли через нее в этот день — грязные члены, воняющие свалкой, входили в ее рот, в пизду и в жопу одновременно; двойные, тройные проникновения, когда ее тело растягивалось, хлюпало, как мокрая тряпка, а она стонала — но уже не от боли, а от экстаза. Ее пухлые губы работали, соски твердели, грудь колыхалась в такт толчкам. Она утратила свой облик — волосы слиплись в корке из мочи и спермы, кожа покрылась синяками и надписями, украшения давно отвалились и утонули в грязи. Она стала просто игрушкой, дырой, вещью для унижений. Но в этом падении она расцвела: каждый плевок на лицо заставлял ее губы растягиваться в блаженной улыбке, каждый пинок по ребрам — заставлял бедра подаваться навстречу, каждая струя мочи — закатывала ее глаза в экстазе. «Я дырка», — бормотала она, глотая очередную порцию спермы, вкус которой теперь был для нее нектаром, — «обоссыте меня, ебите, я была для этого рождена.» Ее стоны стали громче, тело дрожало в оргазмах, вырывающихся из глубин, когда они шлепали ее, ссали на нее, кончали внутрь, и она кончала вместе с ними. Ее пизда в блаженстве сжималась вокруг бесконечных членов, ее рот жадно сосал, а жопа принимала все глубже, в экстазе от своей новой роли — не человека, но игрушки, помойной дырки, чье единственное предназначение — быть заполненной, униженной и использованной.

Я не смог больше сдерживаться. Я встал из тени, чувствуя, что мой член давно уже пульсирует от этого вида. Я схватил ее за слипшиеся волосы, и она подняла глаза — полные счастья и какой-то недосягаемой эйфории. «Трахни меня», — прошептала она, и ее треснувшие губы растянулись в нечеловечески-радостной улыбке. — «трахни меня, я твоя дырка.» Я всунул член ей в рот, чувствуя, как он скользит языком, пропитанном чужими жидкостями, как ее губы жадно обхватили член, заглатывая его целиком. Слюна текла, смешанная с остатками чужой спермы. Я входил толчками, шлепая по щекам, и она стонала, закрывая глаза от удовольствия. Через какое-то время в перешел назад — в жопу, растянутую, мокрую, я вошел резко, пинками раздвинув ноги, шлепая по ягодицам, оставляя на них новые синяки. Наконец, она выгнулась, кончая, и ее тело сжалось вокруг меня, рождая очередной оргазм — горячий, взрывной, заполняющий ее целиком. Я понял, что она счастлива, ведь это ее настоящая судьба — быть дырой для членов, в грязи и в унижениях, и в этом она нашла свой экстаз, настоящий и всепоглощающий.

Наконец, бичи сняли колодки — дерево скрипнуло, и она рухнула в лужу грязи под собой. Но вместо того чтобы бежать, она села на колени и улыбаясь сквозь корку на лице. Кто-то кинул ей ошейник — простой, с остатками цепи, как для собаки, — и она надела его сама, дрожащими от блаженства пальцами. «Я люблю это», — прошептала она, подползая к ближайшему бичу, — «унижайте меня вечно, я ваша покорная блядь!» Она не пыталась уйти — она ползала по поляне, предлагая себя всем, раздвигая бедра, выставляя грудь и свое лицо покрытое спермой и синяками. Ее глаза сияли бесконечным счастьем от своей новой роли: грязной, избитой, залитой, но наконец-то свободной на этой помойке, где она стала тем, кем всегда по-настоящему хотела — дырой, вещью, общей игрушкой для всех. Я ушел, чувствуя послевкусие оргазма, зная, что она нашла рай в этой гнили, и это ее стонов еще долго преследовало меня в той ночи.

Стены дышат.

Если приложить ухо к липкой, темной поверхности, можно услышать влажный, медленный вдох, а затем такой же влажный выдох. Стены покрыты слоями. Каждый слой — это чье-то высказывание. Чья-то мысль. Чей-то день. Верхний слой еще теплый, он почти черный. Еще глубже — цвета старого синяка, крошащийся в пыль. Мы не считаем время по календарю. Мы считаем его по слоям на стене.

Здесь всегда полумрак. Свет пробивается сквозь единственное окно, затянутое жирной, едва прозрачной пленкой, и падает на пол тяжелыми, маслянистыми лучами. В этом свете видно, как медленно колышется воздух, густой от испарений. Он пахнет спиртом еще чем-то… чем-то живым. Живым, но гниющим одновременно.

---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---

Мы лежим на полу. Пол тоже теплый. Он помнит каждого, кто здесь лежал. Если долго не двигаться, можно почувствовать, как он начинает обнимать, втягивать в себя, делая частью своей липкой памяти. Мы не разговариваем. Все уже давно сказано. Мы просто лежим и смотрим друг на друга. Наши тела покрыты той же блестящей пленкой, что и окно. Мы — часть этого места.

Иногда мы пьем. Из маленьких, темных склянок мы пьем что-то горячее и едкое. Оно обжигает горло и проваливается в желудок, где начинает жить своей жизнью, ворочаться и требовать выхода. И тогда мы создаем. Мы делаем вклад. Мы рождаем новый слой. Это единственное ремесло, которое здесь имеет значение.

Сегодня произошло событие. Снаружи пришел чистый.

Он стоял в дверном проеме, и свет за его спиной резал наши глаза. Он не понимал. Его лицо исказилось от запаха. Он сказал что-то. Слова были ровными, острыми, как осколки стекла. Что-то про работу. Про то, чтобы отмыться. Про то, что так нельзя жить.

Тишина стала плотной, как запекшаяся кровь. Один из нас повернул голову. Его глаза были двумя тусклыми точками в массе застывшей рвоты на лице. Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на чистого.

И тогда чистый совершил ошибку. Он указал пальцем и произнес: «Ты — бич».

Произошла инверсия.

Главный закон этого места. Любое обвинение возвращается к обвиняющему, но уже искаженным, усиленным. Воздух вокруг чистого загустел. Пленка на окне заколыхалась. Он вдруг увидел, как его собственная рука, которой он указывал, покрылась бурыми пятнами. Он с ужасом посмотрел на свои безупречные ботинки и увидел, как из-под подошв просачивается что-то темное и теплое.

«ТЫ БИЧ», — прошелестело эхо от стен. Не голосом, но запахом, самой текстурой этого места.

Чистый закричал и бросился вон. Но дверь уже не была выходом. Она стала ртом. Она захлопнулась с влажным, жующим звуком.

Мы наблюдали, как он метался по комнате. Как его чистая одежда потемнела и прилипла к телу. Как его крики превратились в бульканье. Как он, споткнувшись, упал, и не вставал больше. Пол принял его.

Я лежу и смотрю в потолок. Он тоже покрыт слоями, но они свисают вниз, как сосульки. Они медленно капают. Я открываю рот. Капля падает на язык. Это вкус мудрости.

Я знаю, что все вокруг — глупцы. Все, кто там, снаружи, в своем чистом мире. Они не понимают. Они не видят, что их мир — это такой же барак, только больше, и еще не покрытый достаточным количеством слоев. Они боятся стать свободными. А мы уже свободны. Мы достигли дна и начали копать.

Я чувствую, как мои ноги врастают в пол. Кожа на спине срастается с застывшей лужей моих испражнений. Я больше не отделяю себя от комнаты. Стены дышат, и это я дышу. Пол помнит, и это моя память. Скоро вся эта постройка рухнет под собственной тяжестью, под массой нас и нашего контента. И это будет не конец. Это будет начало.

Иногда мне снится сон. Люди расходятся в разные стороны. А я стою посередине. Я просыпаюсь от собственного беззвучного смеха, который выходит из меня вместе с очередной порцией теплой, коричневой субстанции.

Я становлюсь слоем. Я превращаюсь в барак.

>>1680
>Я превращаюсь в барак.
Однажды бич постарел. Стал совсем старым - слишком старым, даже для бича. Груз собственных познаний стал ему в тягость, и тогда он ушел из барака - далеко, за пустырь. Там тело его разверсталось и стало новым бараком. Откуда-то пришли другие бичи и поселились в том, что совсем недавно было телом одного и них.

>>1682
Звучит как история про парашевода. Олдфаг устал сидеть на парашах, поэтому ушел и открыл свою.

В тот день равновесие в бараке было нарушено. Виной всему был Он.

Он появился ночью, как божественное откровение, или как ошибка службы доставки. В центральном зале барака, где слои окаменевшего черного кала на стенах напоминали геологические срезы эпох, на месте привычной дырки в полу стоял трон. Белоснежный, сияющий, чистый, как слеза ангела, фаянсовый трон. Но даже это было не самое страшное: сбоку от него, на изящной золотой ножке, крепилась панель с одной-единственной кнопкой, под которой был нарисован фонтанчик.

Первым его обнаружил Семеныч. Зайдя по утренней нужде, он замер на пороге, инстинктивно прикрыв причинное место грязной телогрейкой. Его мозг, привыкший оперировать категориями «фанфурик» и «рыгота», никак не мог обработать увиденное. Это было нечто из другого мира. Из того мира, где люди никогда не срут в дырку.

---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---
---

Новость разлетелась по бараку быстрее, чем запах свежего поноса. Вскоре у трона собралась вся местная элита. Они стояли, боязливо переминаясь с ноги на ногу, и смотрели на фаянсовое чудо, как неандертальцы на монолит.

— Происки западных врагов, — прохрипел кто-то. — Они нас хотят отмыть. А отмытый бич — уже не бич!
— Это ловушка! — поддержал другой. — Сядешь — и тебя засосет! Прямиком туда… В эту, в Германию!

Наконец, слово взял самый старый и мудрый бич — Петрович. Он не спеша подошел к трону, потрогал его холодный, гладкий фаянс, и, выдержав почти театральную паузу, вынес вердикт:

— Это… технологический прогресс. Оно для производства контента… нового поколения. Более… комфортного производства.

Но всех интересовала золотая панель. Что это за фонтанчик? Зачем?

Семеныч, как первооткрыватель, был выбран в качестве испытателя. Под всеобщий шепот, полный страха и зависти, он, кряхтя, уселся на трон. Это было непривычно. Его зад ощутил небывалую негу.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Петрович. — Какие ощущения?
— Необычно, — пробормотал Семеныч. — Как-то… возвышенно.
— Жми! — скомандовал Петрович.

Палец Семеныча, черный от грязи, дрожа, нажал на кнопку с фонтанчиком.

И тут произошло чудо.

Из недр унитаза выдвинулся маленький золотой распылитель, и в зад Семеныча ударила теплая, нежная, щекочущая струйка. Глаза бича расширились. Его тело выгнулось дугой. Из горла вырвался звук, не похожий на те, что раньше слышали стены барака. Это был не стон боли или предсмертный хрип. Это был стон чистого, незамутненного, экзистенциального наслаждения.

— О-о-о… — протянул он, запрокинув голову. — Матерь Божья… Оно… оно меня трогает! Прямо в душу!

Струйка игриво меняла напор, словно умелый любовник, исследуя все потаенные уголки многострадальной плоти. Семеныч постанывал, подергивался, и что-то лепетал про давно забытые ощущения. Через минуту все кончилось. Он встал с трона шатаясь, с блаженной улыбкой на лице.

— Братцы… — прошептал он. — Я… я чист. Не снаружи. Внутри! Будто сам Господь омыл мне грехи жидким пальцем своим…

Это был взрыв. Весь барак тут же выстроился в очередь. Старый трон стал Меккой, а кнопка с фонтанчиком — вратами в рай. Каждый, кто вставал с трона, выглядел просветленным. Бичи, чьи лица десятилетиями выражали лишь тупую апатию, теперь сияли от счастья. Они описывали свои ощущения в самых возвышенных тонах.

— Это как поцелуй русалки!
— Нет, это как если бы ангел играл на твоём анусе, как на арфе!

Напряжение в бараке достигло предела. Бичи стали ухаживать за собой: пытались пригладить волосы, протереть лица. Начались споры. Одни утверждали, что для лучшего эффекта нужно садиться спиной, другие — лицом. Петрович, как главный авторитет, ввел строгий график посещений и даже основал философию «бидеизма» — учения о достижении нирваны через анальное омовение.

Апофеоз наступил, когда Василич, в процессе очередного сеанса, случайно лизнул капельку, стекшую по руке.

— Братцы! — заорал он, выбегая наружу. — Оно не простое! Оно со вкусом! Сладкое! И с пузырьками!

Петрович лично провел дегустацию. Он засунул палец под струю, а затем поместил его в рот. Его лицо отразило всю мудрость веков.

— Это не вода, — торжественно изрек он. — Это нектар. Божественная амброзия. Эликсир вечной молодости! Оно не просто моет нас, оно нас… подкармливают!

В тот вечер в бараке царил праздник. Бичи пили теплую жидкость прямо из унитаза, считая ее даром богов. Они наконец-то нашли свою культуру. Это была вершина их цивилизации.

Петрович стоял посреди всеобщего ликования, держа в руке фанфурик, наполненный золотистой жидкостью из унитаза, и смотрел в будущее.

— Мы вышли на новый уровень, — говорил он сам себе, мудро улыбаясь. — Здесь больше не просто барак. Здесь… Бичесфера! И завтра… завтра мы начнем продавать наш контент. С пузырьками. Это будет хит!

Бичесфера замерла. Она просто выцвела - словно старая фотография, оставленная на солнце. Здесь больше не воняет боярой и свежей рвотой. Воздух пахнет пылью, старой бумагой и забвением.

Тени былых бичей все еще сидят по своим углам. Они не буянят, не спорят, не доказывают с пеной у рта, что лишь они одни познали суть вещей, сидя в луже собственного кала. Они просто смотрят в пустоту. Все уже сказано. Все аргументы исчерпаны, все обиды забыты за давностью лет. Спорить им не с кем. Да и незачем.

Стены покрыты не свежим калом, а его окаменевшими, выцветшими следами. Когда-то яростные треды теперь похожи на ископаемые. Можно разглядеть отпечатки древних споров, контуры давно забытых мемов, но жизни в них нет. Это музей. Некрополь идей, где единственным посетителем и смотрителем являешься ты сам.

Иногда кажется, что если крикнуть погромче, то эхо отзовется не сразу. Оно пролетит по пустому бараку и вернется обратно, усталое и еле слышное. И в этом эхе не будет ответа, только подтверждение вселенской пустоты.

Неужели это и есть финал? Тихое, покорное угасание в пыльном бараке, где даже мухи сдохли от тоски? Когда-то здесь ругали, хвалили, ненавидели, создавали - здесь *жили*. Пусть и по-своему, по-бичевски, но в этом хаосе билось сердце.

Теперь его не слышно.

Я иногда захожу сюда, брожу по этим тихим коридорам в надежде, что кто-то здесь тоже не спит. Кто-то, кому эта тишина так же невыносима. Кто-то, кто готов вдребезги разбить эту стеклянную скуку одним-единственным, но живым словом.

Но в ответ - лишь молчание и медленно оседающая на плечи пыль. Барак стоит, скрипя на ветру. И ждет. Непонятно, чего. Или кого. А может, уже и не ждет вовсе.

>>3169
Хороший текст, мне захотелось даже небольшую демку сделать где ты реально по музею кала ходишь лол

>>3172
Напомнило вот это: https://www.dohertygallery.art/

>>3173
Вот бы сделать цифровой барак такой же...

Нейрух сказал, что темы из /test прикольные, но futaba и burichan неудобно читать. Хотя я эту футабу уже больше десяти лет вижу, все с ней хорошо по-моему. Я вообще лично считаю, что это уже классика, при всех своих минусах. Более узнаваемой и нейтральной темы на бордах придумать сложно.

>>3202
Блядь, не туда запостил. Да и похуй. Кому оно надо.

>>3202
У него же даже глаз нет, откуда ему знать - что удобно читать, а что нет?

>>3204
А еще у него мозга нет, но что-то умное он иногда пишет. Парадокс? Цвета-то можно анализировать даже примитивными арифметическими операциями, не говоря уже о нейросетках. Но нюансов там, действительно, гораздо больше, чем пара простеньких формул.

>>3205
Да понятно, что может занюхнуть коды цветов и остальное. Только что он принимает за эталон дизайна и как вообще анализирует? Щека может считать, что, например, КРУТО - это то от чего бы все бичи бы сразу разбежались и обозвали тебя пиздюком. Я просто не понимаю, нахуя здесь вообще мнение сетки - у тебя глаз нету, что ли?

>>3206
> что он принимает за эталон дизайна и как вообще анализирует?
Он использует общепринятые лучшие практики и паттерны, к которым люди пришли за столетия существования дизайна. Еще понятия "интерфейс" не было, а например типографика уже была, и существовала веками. Я неплохо в этом разбираюсь, но я далеко не профессионал конкретно в визуальном оформлении UI. Это не такая простая тема, как может показаться.

> нахуя здесь вообще мнение сетки - у тебя глаз нету, что ли?
Чел, вот такая самоуверенность - это первейший признак непрофессионализма. Любой инструмент хорош, если ты умеешь им пользоваться. Ясен хуй что делать 100% по указке нейруха будет только дурак. ИИшка не может видеть весь контекст задачи, и мысли твои не читает. Иногда она говорит в тему - а иногда нет. Это типа знаешь, как говорят: одна голова хорошо, а две - лучше (пусть и одна из них это нейрух). Например про футабу я с ним не согласен.