Пляж (тестовый)
Режим: Ответ
No.131
Хочу я взять себе деву юную, лет семнадцати, из храмовой школы, где обучают письму и обрядам богини Инанны. Пусть будет она пышной, ростом небольшой, но с формами, от коих кровь кипит в жилах. Тело её округлое, бёдра широкие, ягодицы полные, словно созревший плод, что так и просится в руки. Грудь тяжёлая, подобна двум кувшинам для священного масла, едва прикрытым льняной туникой, с нежными светлыми сосками, манящими их коснуться. Лицо её гордое, надменное, словно у жрицы, что мнит себя равной богине. Глаза большие, подведённые сурьмой, губы алые от красной глины, пухлые, созданные для сладких утех. Волосы длинные, чёрные, то ли в небрежном узле, то ли с вплетёнными лентами – как у юных дочерей знати.

Одевается она с вызовом, будто желает, чтобы на неё пялились все мужи Ура. Туника короткая, едва до бёдер, из тонкого льна, что облегает грудь, и при каждом шаге её формы колышутся, словно волны Евфрата. Под тканью видны верёвки набедренной повязки, что так тесно обхватывают её смуглую кожу, и я уже готов сорвать их с неё. Дерзка она, себе на уме, хвалится, будто знает тайны богов и письмена жрецов, хотя на деле глупа, как ягнёнок. Но мне всё равно – я лишь хочу её тела, киваю на её пустые речи, а в мыслях лишь её бёдра, грудь и звонкий смех, полный похоти, от которого плоть моя твердеет.

Встретились мы в таверне у реки, где подают ячменное пиво. Сидит она рядом, бёдра её слегка раздвинуты, и я готов взять её прямо там, при всех. Целуемся жадно, не таясь, рука моя лезет под тунику, касается горячей кожи, а она, удивлённая моим напором, краснеет, глаза блестят, дыхание тяжёлое. Шепчет: «Здесь, при народе?», но голос дрожит, и я чувствую, как жар её тела пылает, как она течёт от желания. Прижимается ко мне, грудь тяжёлая вдавливается в меня, соски твёрдые, и она тихо стонет, почти шепча: «Возьми меня, я хочу».

Зову её в свой дом из глиняных кирпичей. Она не против, глаза горят похотью. Угощаю лепёшками с финиками, смотрю, как жадно ест, моя голодная дева. Сок капает на её губы, она облизывает их, глядя на меня с откровенным желанием. Мы пьём пиво из глиняных кувшинов, сидим на циновке. Туника её задрана, верёвки повязки видны – она нарочно так сидит, дразнит. Хихикает, касается меня, рука её скользит к моему естеству, шепчет: «Я знаю, что будет, я хочу этого». Голос её дрожит, она пьяна, доступна и наслаждается этим.

Бросаю её на циновку, грубо, жадно целую, язык мой в её рту, она стонет, царапает мне спину. Тело её горячее, мягкое, сжимаю её грудь, кручу соски, а она шепчет: «Сильнее, ещё!». Срываю с неё тунику, шлёпаю по ягодицам, сильно, до красноты – она визжит от кайфа, просит больше. Сажаю её на себя, ласкаю языком её лоно, она мокра, кричит: «О боги, как сладко!», тело дрожит, она кончает, но я продолжаю, пока не умоляет: «Хватит, не могу!».

Ставлю её на колени, связываю руки верёвкой, как пленницу, и даю ей своё естество в рот. Глаза её полны похоти, она жадно берёт, старается угодить, слюни текут по подбородку, стонет, задыхается, но не останавливается. Я беру её за волосы, грубо, до упора, и она кайфует от этого, кончает лишь от мысли, что служит мне. Я изливаюсь в неё, много, горячо, она глотает всё, облизывает губы, смотрит с благодарностью, тело её дрожит от наслаждения.

Утром она, голая, с растрёпанными волосами, пытается готовить лепёшки, грудь её колышется, а я лезу к ней, шлёпаю по ягодицам, она хихикает: «Дай же мне готовить!». Но я знаю – она не про дом. Ей нужна свобода, веселье, похоть. Мы будем вместе недолго, тешиться телами, пока страсть не угаснет. А годы спустя она станет простой женой, с кислым лицом, в заботах о детях и муже. И лишь память о тех ночах, когда на коленях, пьяная, она служила мне, будет греть её сердце – память о том, как была королевой в моих руках, когда я брал её с грубой страстью.
No.132
лол
No.133
Я, старый морской волк, повидал всякое на просторах Карибского моря, но мечтаю о девке, что заставит кровь кипеть. Ей бы лет 17, дочка какого-нибудь портового торговца из Тортуги, еще зеленая, но с формами, от коих сабля сама встает наизготовку. Ростом мелкая, полтора аршина, но пухлая в нужных местах: корма широкая, сочная, будто просит, чтоб ее ухватили мозолистыми лапами. Сундуки на груди — четвертого калибра, круглые, тяжелые, торчат из любой рубахи, будто паруса на ветру, с маленькими светлыми сосками, что манят их потрогать. Лицо надменное, как у губернаторской дочки, глаза наглые, подведенные сажей, губы алые, пухлые, будто созданы для греховных утех. Волосы темные, длинные, то в небрежный узел собраны, то с яркими лентами — как у портовых девок.

Одевается она, как истинная добыча пирата: юбчонки короткие, едва корму прикрывают, рубахи обтягивают сундуки так, что те прыгают при каждом шаге. Под юбкой виднеются тонкие лоскуты ткани, что лишь дразнят, а загорелая кожа так и манит сорвать с нее все. Девка себе на уме, выеживается, будто все в мире разумеет — про политику, про море, про золото испанцев, а сама, черт возьми, дурна, как пробка. Но мне плевать, я киваю, мол, "ну ты шаришь, девка", а в башке только ее корма да звонкий смех, от которого сабля колом встает.

Затусили мы с ней в таверне на Ямайке, среди пьяных флибустьеров. Она сидит рядом, ножки раздвинуты, и я готов взять ее прямо на этом вонючем столе. Начали мы целоваться, плюю на всех вокруг, лапаю ее корму, лезу под юбку, чую горячую кожу. Лицо ее пылает, глаза блестят, она шепчет, мол, "прям тут, что ли?", но голос дрожит, я знаю, она течет, как трюм в шторм. Прижимается ко мне, сундуки в грудь вдавливает, соски твердые чую даже через ткань, а она стонет, будто кошка корабельная: "Давай же, хочу тебя".

Тащу ее на свой бриг, в каюту. Заказываю жратвы из таверны — рыбу, ром, что ей по нраву, и смотрю, как она жрет с аппетитом, моя голодная шлюха. Ром капает на подбородок, она облизывает губы, глядит с похотью: "Ну, когда начнем?" Я не могу отвести глаз от ее рта, представляя, как она будет сосать мою саблю. Мешаем ром с водой, валимся на койку. Юбка задралась, лоскуты видны — она нарочно так села, чтоб меня завести. Хихикает, лапает за ногу, лезет к паху, шепчет: "Знаю, что сейчас будем грешить, и хочу этого пуще тебя".

Прижимаю ее к койке, грубо, как добычу, сосу губы, язык в рот засовываю, она стонет, руки мне под рубаху лезут, спину царапают. Тело горячее, мягкое, сжимаю ее сундуки, кручу соски, она шепчет: "Еще, черт возьми!", выгибается подо мной. Юбку задираю, лоскуты срываю, шлепаю по корме, чтоб следы остались. Она визжит, но от кайфа: "Сильнее, бей!", корма дрожит, краснеет, и я вижу, как ей это в сладость.

Сажаю ее кормой на свое лицо, лижу, как голодный пес, а она орет: "Да, как же славно!" Тело дрожит, она волосы мне тянет, насаживается глубже, стоны ее громче пушечного залпа. Кончает, но я не останавливаюсь, пока она не молит: "Хватит, не могу!" Ставлю на колени, руки ремнем вяжу, сую саблю в рот, прямо в горло. Она глядит снизу, глаза полны похоти, заглатывает жадно, слюни текут, стонет с моим орудием во рту. Ебу ее в рот, за волосы держу, она давится, но не сдается. Кончает от одной мысли, что я ее так грубо беру, а я спускаю в горло, горячо, много, она глотает все, облизывает губы с благодарностью, будто я ей золото подарил.

Наутро она, голая, с растрепанными волосами, играет в хозяйку, таскает мне жратву, сундуки прыгают, а я лапаю ее, шлепаю по корме, пока она хихикает: "Ну хватит, я ж готовлю!" Но знаю, что не про то она. Ей свобода нужна, тусить, грешить, кайфовать. Повстречаемся месяц-два, будем пить ром и грешить, как звери, она будет стонать: "Я твоя шлюха!", пока не разойдемся. А лет через десять станет она унылой бабой в порту, с кислым лицом, мужем-скотом и орущими детьми. И единственное, что согреет ее — воспоминания о том, как в 17, в короткой юбчонке, с руками связанными, она, пьяная, стояла на коленях, сосала мою саблю, стонала, как портовая девка, и чувствовала себя королевой морей, пока я грубо брал ее, как она мечтала.