Над бескрайними полями гниющего мусора, где горизонт сливался с низким, свинцовым небом, вставало тусклое, безрадостное солнце. Его лучи, слабые и болезненные, с трудом пробивались сквозь плотную пелену испарений, окутывавших свалку, и оседали на ржавых остовах холодильников, битом стекле и мириадах пластиковых пакетов, трепещущих на ветру, словно призрачные флаги павшего королевства. В этом царстве тлена и забвения начинался новый день. И этот день, как и все предыдущие, начинался с хриплого, надрывного крика.
Это был не гордый клич деревенского задиры, встречающего зарю. Это был жалкий, сиплый звук, исторгаемый из глубины птичьего существа по имени Петруха. Петруха был петухом. Во всяком случае, он обладал всеми формальными признаками: гребень, хоть и понурый и обкусанный по краям, свисал на один глаз; шпоры были сточены о бетонные обломки; а хвост, некогда бывший предметом гордости любого уважающего себя петуха, представлял собой жалкое зрелище из трех с половиной перьев, вечно испачканных в чем-то липком.
Петруха был глуп. Не простоват или наивен, а именно фундаментально, безнадежно глуп. Его мозг, размером с высушенную горошину, не был способен удерживать информацию дольше нескольких минут. Вчерашний день для него не существовал, а завтрашний был непостижимой концепцией. Его мир состоял из простых, повторяющихся импульсов: найти что-то съедобное, клюнуть что-то блестящее и издать свой утренний (а также дневной и вечерний) бессмысленный клич.
Проснувшись на куче старого тряпья внутри проржавевшей бочки, он, как обычно, не помнил, как сюда попал. Он просто моргнул своим здоровым глазом (второй давно заплыл от какой-то инфекции), встряхнулся, отчего с него посыпалась труха и мелкий мусор, и, подчиняясь древнему инстинкту, задрал голову. «Ку-ка-хри-пу!» — пронеслось над свалкой. Звук был настолько жалким, что даже вечно голодные чайки, кружившие над головой, не удостоили его вниманием.
Он вывалился из бочки и начал свой ежедневный обход. Его владения были огромны и однообразны. Горы мусора сменялись горами мусора. Вот он ковыряет гнилую кожуру банана, но быстро теряет к ней интерес. А вот что-то блеснуло! Петруха, возбужденно заквохтав, бросился к цели. Это оказалась крышка от пивной бутылки. Он долго и сосредоточенно клевал ее, пытаясь съесть, но твердый металл не поддавался. Спустя минут пять бесплодных усилий он забыл, что делает, и просто побрел дальше, оставив позади свой несостоявшийся трофей.
Его жизнь была преисполнена опасностей, которых он не осознавал. Он мог часами стоять посреди дороги, по которой изредка проезжал мусоровоз, и водитель, чертыхаясь, вынужден был объезжать неподвижную фигуру. Он без страха подходил к стаям крыс, которые, впрочем, считали его частью местного пейзажа и просто не обращали внимания. Но была одна перманентная угроза, с которой он сталкивался ежедневно. Это были бичи.
Обитатели свалки, такие же потерянные и выброшенные, как и окружающие их вещи, вели свою неспешную, туманную жизнь. Они бродили среди мусорных гор, выискивая бутылки, металлолом или что-то, что еще можно было применить в их незамысловатом быту. И Петруха постоянно попадался им на пути.
Первым его заметил Валера, человек с лицом цвета старого картона и пустыми глазами. Он сидел на перевернутом ящике и апатично смотрел в никуда. Хриплый крик Петрухи, раздавшийся совсем рядом, вывел его из оцепенения. В его мутном взгляде не было злобы, лишь легкое раздражение, как от назойливой мухи. Он молча встал, подошел к петуху, который с интересом разглядывал его стоптанный ботинок, и отвесил ему несильный, но ощутимый пинок.
Петруха взмыл в воздух на полметра, панически захлопав крыльями, и неуклюже приземлился в кучу влажных газет. На секунду в его голове что-то щелкнуло — вспышка боли и недоумения. Но уже через мгновение он забыл об инциденте. Он встряхнулся, отряхнул с перьев обрывки новостей и, как ни в чем не бывало, продолжил свой путь. Валера сел обратно на ящик и снова уставился в пустоту. Этот ритуал был для него таким же бессознательным, как для Петрухи — клевать блестяшки.
К полудню солнце немного прогрело воздух, и запах гниения стал почти невыносимым. Петруха нашел раздавленный помидор и с жадностью принялся его потрошить. Он был так увлечен, что не заметил приближения еще двух фигур. Это были женщина неопределенного возраста с седыми, спутанными волосами и худой мужчина в рваном ватнике. Они брели, о чем-то вяло переругиваясь. Петух, стоявший прямо на их тропе, стал для них мимолетным развлечением.
«О, гляди, наш дурачок», — прошамкала женщина.
Мужчина, не останавливаясь, замахнулся ногой. На этот раз удар пришелся точнее. Петруха кубарем прокатился по земле, оставив свой помидорный пир. Он снова взлетел, но уже ниже и менее уверенно. Боль была острее, но так же быстро растворилась в пустоте его сознания. Он приземлился в десяти метрах, посмотрел по сторонам своим единственным глазом, не понимая, как он тут очутился, и побрел в другую сторону, тут же забыв и про помидор, и про пинок.
Так проходил день за днем. Его пинали походя, без злости, просто потому, что он был здесь, под ногами. Его пинали за слишком громкий крик, за то, что он мешал пройти, или просто от скуки. Каждый пинок был для него отдельным, никак не связанным с предыдущими событием. Он не учился избегать людей, не искал укрытия. Его глупость была его проклятием и, в каком-то смысле, его щитом — он не жил в постоянном страхе, потому что не был способен его испытывать. Он просто существовал в вечном «сейчас», состоящем из клевания, ходьбы и коротких, забываемых вспышек боли.
Вечером, когда солнце, такое же унылое, как и утром, начало тонуть в мусорном мареве, Петруха находил себе очередное временное пристанище. Сегодня это был старый, дырявый матрас, источавший запах сырости и забвения. Он забился в прореху, сунул голову под то, что осталось от его крыла, и заснул. Ему не снились ни зеленые луга, ни куры, ни сочные червяки. Ему не снилось ничего. А завтра утром он снова проснется, издаст свой жалкий клич и начнет новый, точно такой же день, в котором его снова будут пинать бичи, а он снова ничего не поймет и не запомнит. И так без конца, в самом сердце бескрайней помойки.
